Многие спрашивают - почему необходима Исповедь, зачем нужно вслух священнику называть свои грехи? Разве Бог не видит это так, и не довольно ли простого личного покаяния? Для некоторых это поистине мучительно - преодолеть стыд и рассказывать про себя постороннему человеку. Отвечает на этот вопрос святейший владыка Кирилл Гундяев.

 Кирилл Гундяев:

- С самого начала существования христианских общин верующие люди приносили покаяние перед Церковью в своих грехах. Вот такого чина исповеди, как мы говорим, Таинства Исповеди, выделенного в определенное чинопоследование, в древности, конечно, не было – все это происходило естественным и спонтанным путем. Христиане в то время сознавали очень ясно то, что сегодня из нашего сознания уходит, и то, что выражено дивными словами Символа веры: «Верую во единую, святую, соборную и апостольскую Церковь». Мы верим в святую Церковь. А церковь ведь есть община верующих людей. Или, как пишет святой митрополит Филарет Дроздов в своем знаменитом «Катехизисе», Церковь есть общество веры, общество христиан. А может быть общество, даже верующих людей, святым? Ведь грех постоянно присутствует в жизни каждого из нас. Когда мы приходим в храм и становимся молящейся общиной, которая совершает святейшее Таинство Евхаристии, оно совершается не только епископом или священником, оно совершается всей Церковью, его совершает вместе со священником каждый верующий человек. Кстати, поэтому и называет апостол Петр простых верующих людей священниками – «вы – царственное священство, люди, взятые в удел». Каждый христианин соучаствует в совершении Таинства Евхаристии. И в этот момент община верующих людей, молящаяся Богу и совершающая святейшее Таинство, являет собой образ святой Церкви. И в древности члены этой общины, в том случае, если они сознавали, что совершили грех, понимали, что не могут быть вместе с этой общиной, сознавали, что не могут переступить порог храма или того помещения, где святая община верных совершала Божественную Евхаристию. Совесть не пускала людей. И поэтому стояли в притворе. Откуда притвор взялся в архитектуре храма? Вот как раз от того самого стояния людей вне общины. Притвор – это не тамбур, где нужно сравнять температуру, особенно в зимнее время. Притвор это то место, где стояли раньше члены общины, сознававшие свое несовершенство, не готовые переступить порог храма и соединиться со святой общиной верных. Особенно практика стояния вне храма стала развиваться в то время, когда появились отпавшие от Церкви в результате гонений. Не все выдерживали гонения, не все выдерживали допросы с пристрастием, с пытками. Многие – из-за страха за себя, за своих ближних шли на то, чтобы отказаться от исповедования Господа и Спасителя, отказаться от имени христианина. Прямо или косвенно принести какие-то жертвы в виде цветов или воскурения фимиама к подножию изображения императора. Все это, конечно, было. И вот люди, которые отпали от Церкви в результате гонений, которые сказали о том, что мы - не христиане, движимые снова совестью и любовью ко Спасителю, шли в свою общину, но не смели туда войти. Они стояли вне храма – в притворе, а может даже, на паперти. А для того, чтобы им снова быть сопричисленными Церкви, необходимо было исповедовать свой грех, и они его исповедовали. Не так, как мы сейчас – перед Батюшкой, под епитрахилью, шепотом. Они его исповедовали перед всей Церковью вслух. Так поступали отпавшие в результате гонений, но так поступали и другие верующие люди, которые, совершив грех, чувствовали, что отделили себя от общения со святой Церковью. Они не святы, они грешники. Вот так и развивался чин исповеди. Может быть, в свете того, что я только что сказал, становится и понятной роль священника. Мы своим грехом отлучаем себя от Церкви, поэтому Церковь должна нам простить этот грех, чтобы разрешить вернуться в общину. Значит, должно быть лицо, которое от имени церкви принимает это покаяние и прощает – не от имени Бога – Бог Сам прощает человека, а от имени Церкви свидетельствует, что грех искуплен покаянием – входи в храм Божий, выйди из притвора, соединись с общиной верных, совершающих Евхаристию. Не случайно во время исповеди священник читает удивительную молитву, в которой выражено все то, о чем я сейчас говорю. Обращаясь к Богу, он просит от имени Церкви Господа: «примири и соедини его (ее) со святой Твоей Церковью во Христе Иисусе, Господе нашем». Он или она отделили себя от Церкви грехом, прости их, как их прощает Церковь, чтобы они могли переступить порог общины и принять участие в Святой Евхаристии. Не стеснялись христиане в древней Церкви исповедовать свои грехи, не только перед епископом, не только перед священником - перед всей общиной. Выходили на середину храма и громко исповедовали свои грехи. Наверное, это тоже требовало мужества. Ведь в общине стояли знакомые, соседи, может быть, родственники, или те, с кем исповедовавшийся был связан узами профессиональной деятельности. Поверьте, тем, древним христианам было не проще исповедоваться, чем нам. Может быть, нам сегодня было бы проще так исповедоваться в каком-то незнакомом приходе, за сотни километров от того места, где мы живем, где нас никто не видит и не слышит, и не знает. А они исповедовались в том месте, где они жили, трудились. Это требовало огромного мужества. Но именно такой была исповедь в древней Церкви. Таинство исповеди имеет огромное значение, в первую очередь, мистическое значение - оно нас возвращает в Церковь. Оно нас, несмотря на совершенный грех, примиряет с Церковью и Богом. И совершается это деяние в ответ на наше раскаяние. Чувство стыда всегда присутствует, когда нам приходится говорить о своих плохих поступках, или когда об этих поступках, помимо даже нашей воли, узнают другие люди. Очень часто мы открещиваемся от этих поступков, обманываем, говорим, что мы так не думали, так не говорили, так не делали – нам стыдно. Должен сказать, что это хорошее чувство – стыд. Стыд – это всегда ущемленная совесть, стыд – это скрытое сознание греха. Стыд возник тогда, когда первые люди согрешили. Они устыдились, потому что почувствовали ущемленной свою совесть. Не нужно этого чувства бояться и не нужно его избегать. Если стыд присутствует, значит, совесть жива. И нужно находить в себе силы и мужество раскаиваться перед Церковью. Может, все это, о чем я сейчас говорю, поможет вам преодолеть стыд осознанием того, что священник, принимающий исповедь, связан клятвой. Никогда и ни при каких обстоятельствах он не может сказать другому человеку то, что он слышал на исповеди. Но если он все же расскажет, он принимает на себя смертельный грех и будет Богом наказан. А если о его поступке станет известно епископу, то будет извержен из своего сана. И каждый священник это хорошо знает. Мне, может быть, посчастливилось, но я никогда не встречал священника, который даже бы мне как епископу рассказывал бы что-то об исповеди. Я это очень и очень ценю. В наших пастырях есть это сознание огромной ответственности и перед Богом, и перед Церковью за исповедующегося человека.

------

Вопрос, который всегда неверующие задают верующим: а вот инаковерующих вы считаете братьями и сестрами, вот вы, православные, считаете ли вы братьями и сестрами католиков, протестантов? И за этим следует такой немножко вредный взгляд, в том смысле, что – скажите, что считаете, и тогда я вас спрошу: а почему вы не начинаете быстро, бурно соединяться в одну Церковь? Отвечает на этот вопрос отец Яков Кротов.

Яков Кротов: 

- Каждого, кто произносит имя Иисуса Христа, каждого, кто говорит «Иисус», я считаю своими братьями и сестрами – у нас одно отчество - Иисусовичи. Означает ли это, что надо быстро, бурно соединяться и создавать один общий церковно-обрядовый знаменатель? Прямо наоборот. А что, в отношениях с братьями и сестрами, у нас какой идеал – коммуналка, большая патриархальная семья? Один отец, и братья, и сестры под ним. Сестры – на кухне, один сын пашет, другой пасет, третий виноградником занимается… Это наш идеал жизни? Мы же все же живем в реальной жизни по-другому. Отец на пенсии или работает, а мы специально размениваем квартиру, стараемся уехать в другой город. Да даже если мы вынуждены жить в одной квартире или в одном доме, все равно отношения между братьями и сестрами в современном мире, это вообще норма ненормальности – у психологов есть термин «синостос», т.е. отношения между родными братьями и сестрами – склочные, вредные. Это не случайно, потому что люди в детстве, в юности отрабатывают, как решать конфликты. Но чтобы решать конфликты, надо иметь конфликты. И семья – это такая детская площадка – медвежата возятся, покусывают друг друга, бьют друг друга лапой – но это медвежата. Я думаю, что отношения между братьями и сестрами во Христе, это все – детская площадка. Да, наша жизнь – это Царство Христово на земле, мы все рождены во Христе для новой жизни, но мы же все-таки дети во Христе – мы не взрослые. В этом разница того, что сейчас совершается с нами, верующими христианами, и того, что будет с нами после начала света. Обычно говорят «конец света», но это говорят, я думаю, атеисты, а христианин должен говорить «начало света». Конец мира, конец тьмы, и начало света. Второе Пришествие и нестрашный суд! Страшный суд – это человеческий, а Христов – не страшный, потому что по справедливости и по любви. Вот тогда братья и сестры станут, какими Господь задумал. Я даже боюсь себе представить, но верю, что все будет хорошо!  

-------

Православный миссионер отец Виктор Веряскин размышляет о сошествии Святого Духа на апостолов в день Пятидесятницы.

Виктор Веряскин:

- Давайте, проводим праздник Пятидесятницы акцентами на некоторых смыслах этого праздника. Я часто стараюсь подчеркнуть, что все, что мы здесь с вами обсуждаем, это не наша отсебятина, а, как я в шутку выражаюсь, это отневотина (жест наверх). То, чему слово Божие учит, и то, что Библия нам говорит, и то, что лучшие богословы нам поясняют уже на основании этого слова Божия. Так вот, греческий богослов митрополит Иерофей Влахас в разъяснении к празднику Пятидесятницы поднимает такие вопросы, которые до сих пор не всем понятны и приемлемы. Он говорит, что наша задача подражать апостолам, потому что день Пятидесятницы сделал их из людей малодушных, например, струсивших, как апостол Петр во дворе первосвященника, ставшими смелыми, отважными. Что же им силу такую дало, где они почерпнули такую энергию? И он говорит, что сошедший на них Дух Святой в день Пятидесятницы сделал их, людей смертных, богами – по благодати. Очень интересно, по природе, Бог – единственный Бог, по природе Он один Бог, а, оказывается, по благодати мы призваны стать богами. Как выразился Василий Великий, человек это животное, но животное, которое получило повеление стать Богом. Мы должны честно признать, что святые отцы и Церковь, на самом деле, признают животную основу в нашей жизни. Недавно в Киеве проходил суд. Родители учащихся школьников разных юрисдикций подали прошение в суд о запрете преподавания теории эволюции Дарвина в школах Украины. Суд рассмотрел и отказался принимать положительное решение по этому вопросу. Они вынесли постановление на основе того, что суд не является компетентной организацией в определении, какая теория или научная гипотеза отвечает истине, а какая – нет, а формальному закону отвечает то, какую программу установил Кабмин, совет министров и т.д. – и поэтому, мол, учите Дарвина, ничего с вами не случится. Когда святые отцы говорят, что человек это животное в основе, но у которого есть цель стать богами, на самом-то деле, объединяют эти две точки зрения. Называется эта позиция христианским эволюционизмом. Идея развития из низшей ступени в высшую - это и есть идея эволюции. Но не материалистическая, а христианская. Потому что и запустил этот процесс развития Бог, как написано в Библии – все от Него, Им и к Нему. Он – альфа и омега, начало и конец. Он – начало и конец, и цель всякого развития и всякой эволюции. И всякая эволюция, если и идет, идет под Его контролем. Поэтому, оказывается, эволюция апостолов – из трусишек в отважных -  проходила под контролем Бога, и через ниспослание Святого Духа на апостолов. И если мы с вами сегодня чувствуем себя малодушными в чем-то и трусливыми – во взаимоотношениях, в работе, то надо задуматься: может, мы чего-то не так понимаем? А может быть, понимать понимаем, но силы не имеем? И тогда, если праздник Троицы, Пятидесятницы, прошел мимо нас, а мы не стали сильнее, тогда он прошел бесплодно для нас. Оказывается, каждый праздник должен так нами быть проведен, чтоб мы стали умнее и сильнее в результате должного проведения этого праздника. Поэтому, пока еще мы провожаем этот праздник, задумаемся, хотя бы во след уходящему празднику, что нам уточнить в наших понятиях, и что нам добавить в нашей силе и в нашей энергии, и каким путем.  

------

И последняя - богословская часть нашей телепрограммы.

Как мы уже говорили с Вами, отцами протестантизма Кальвином и Цвингли ставилось под сомнение то, что в Церкви именовалось Священным Преданием.

Надо сказать, что само слово Предание в разное время и разными людьми понималось по-разному. Вот что оно такое, это самое Предание?

Одни объясняют его, как совокупность всего, чем обладает Церковь. Мол, это и письменное наследие – Библия, конечно, в первую очередь. Это Богослужебная и культурная традиции, это и постановления соборов, и каноны, и богословие, и история – в общем, абсолютно все вместе взятое – это, дескать, и есть Предание.

Другие авторитетные учителя Церкви утверждают, что есть Предание с большой буквы этого слова, и есть предание - с маленькой. Вот музыка церковная, например, это предание с маленькой буквы этого слова, или форма священнических облачений, или церковные обряды – фольклор, одним словом, в общем, все то, что исторически обусловлено и может видоизменяться в зависимости от внешней культуры и обстоятельств – это предание с маленькой буквы этого слова. А вот Священное Писание или вероучительные постановления Вселенских соборов – это уже Предание с большой буквы этого слова.

Что же касается времен реформации, там все было проще – католики провозглашали две равных основы жизни Церкви – Священное Писание и Священное Предание. Священное Писание – это, понятно, Библия. А остальное – все абсолютно – входит в корпус Предания – без всяких там разделений на важное и второстепенное, авторитетное и сомнительное, такое, как, например, практика индульгенций.   

Где в Библии сказано про индульгенции, вопрошает Лютер? На каком основании возникла эта абсурдная практика? Ему отвечают: это традиция Церкви. Он спрашивает: традиция Церкви – это, простите, что? Где ее можно однозначно, если не прочитать, то так или иначе постичь, принять, зафиксировать и успокоиться? Ему, естественно, никто не может дать в Предании возможность таким образом успокоиться. Тогда он спрашивает: если нет надежных форм фиксации Предания, и если при этом так или иначе для того, чтобы понять, правильно ли мы ведем себя по-христиански, мы обращаемся к Откровению Самого Господа нашего Иисуса Христа, которое досталось нам в виде зафиксированных текстов, то возникает вопрос, как мы можем ставить на одну доску с Писанием нечто сложившееся, абсолютно неопределенное, под названием Предание, которое не имеет столь очевидных форм надежной фиксации самого себя? Писание имеет. Откуда мы знаем про заповеди блаженства, откуда мы знаем про Нагорную проповедь, откуда мы знаем про то, что случилось со Христом? Знаем мы это из текста. Откуда мы, вообще говоря, узнаем, что Господь возвестил? Вот отсюда. Все остальное – это следование тому, что возвещено Писанием. Следовательно, Божье послание – это текст Писания, в первую очередь. Да, понятно, есть вопрос о том, как это послание правильно понимать, чтобы не исказить. Если вы в этом смысле говорите о Предании – то есть, как о вторичной сложившейся линии восприятия Писания, ну, например, благодаря которой можно исключать явные ошибки, - то на здоровье. Но в этом случае тогда речь идет не об источнике Откровения, а просто о свойстве бытования Писания. Вот если вы говорите о свойстве бытования Писания, то конечно, в этом случае мы имеем дело с той или иной традиционной линией восприятия. Тут спору нет. Если вы говорите о том, что существует два равновеликих источника Откровения – Писание и Предание, то или объясните эту вашу точку зрения так, чтобы это поняли даже неотесанные мужики или малообразованные рядовые монахи, - или тогда уж признайте нелепость этого положения.

Резонно, не правда ли?

Но дело в том, что убедительной отповеди Лютер от католического духовенства тогда так и не получил – собственно, такого ответа на тот момент и не было, он еще не созрел.

И тогда Мартин провозглашает лозунг «solo scriptura» - одно только Писание, т.е. Писание - единственный источник, обладающий безоговорочным авторитетом. А за ним вслед и Кальвин утверждает: мол, пусть это будет аксиомой – ничто в Церкви не должно признаваться словом Божьим, что бы не содержалось, во-первых, в Законе и в пророках, во-вторых, в писаниях апостолов. Не существует, подчеркивает Кальвин, иного метода учения в Церкви, кроме как в соответствии с Писанием и законом Его слова. А слово – это вот - зафиксированное слово. Кальвин говорит, что одобряет только те человеческие институты, которые основаны на авторитете Божьем из Писания.

Цвингли в трактате с красноречивым названием «О ясности и определенности слова Божия» говорит: слово Божие обладает ясностью и определенностью, само по себе. Основанием нашей религии является письменное слово, Писание Божие.

Это был вызов, на который в тот момент Католическая Церковь не смогла достойно ответить. Хотя ответ – он очень простой и всегда на поверхности – все гениальное – просто. Священное Писание, безусловно, одно из самых ценных сокровищ, которым обладает Церковь, но оно не единственное и не первично. Церковь, в которой Дух Святой создает Писание, а не наоборот, Писание - Церковь. Писание Нового Завета появляется только в 70-е – 80-е годы. К этому времени Церковь спокойно существует себе полста лет и без Писания. Листья шевелятся оттого, что ветер дует, а не наоборот. Не Церковь существует, потому, что есть Библия, а Библия, потому, что есть Церковь.

Ну, вот давайте на этом прервемся до следующего четверга. Всего доброго.